Посвящаю друзьям юности: М. Чекалину, С. Колобкову, Т. Степановой и А. Вулкани.
Я кто-то другой,
Я подменяю кого-то,
Кажется, что я высок ростом,
Но поглядите -
У меня просто высокие каблуки,
простые вещи,
Которые я вижу, - очень сложны,
Я выгляжу молодым,
Но мне кажется, что я стар...
"Мое поколение", П. Тауншенд
Ему очень хотелось, чтобы время остановилось. Впрочем, он чувствовал, что это уже произошло. Время осталось на мокрой улице, закуталось в длинный шарф и примостилось на лавочке, где-то там... День прошел без запоминающихся событий. Все и никого. Он устало взглянул на Катю - тушь слегка размазалась, и от этого глаза казались больше и печальнее. Нос спрятался в широкий ворот свитера, выпущенного из-под черного плаща.
Она привыкла к Стасу - человеку, который всегда рядом, иногда молчаливый, но чаще болезненно выплескивающий все наружу. Его позерство, детская самовлюбленность и извилистость личных психологических переживаний заставляли ее ни раз убегать от него, прятаться и вновь возвращаться.
Они были фейерверически и непростительно молоды!
Вечер проходил неудачно. Он встретил ее у института, долго, прищурив глаза, разглядывая толпу выходящих студентов. Проглотив холодный кофе в кафе с высокими розовыми потолками на Герцена, они прошатались около часа по улицам, решая что делать. Ехать домой к нему или к ней и сидеть, мерно постукивая чайными ложками и, прислушиваясь к голосам родителей, было для них непростительно скучно, а эмоционально подпитываться в кинотеатре не хотелось. По дороге к Повторке, он заскочил в автомат и набрал номер. Конечно, можно было заехать к одному знакомому и почитать его новые стихи, или какую-нибудь пьесу по ролям, или просто поимпровизировать на фоно. Но продолжительные монотонные гудки в трубке исключили и эту возможность.
Он вышел из автомата, предчувствуя неудачный конец дня. В кармане он сжимал детские стихи и пьесу "Волшебная роза Христиана Андерсена". Ему дико хотелось подхватить Катю и, устроившись где-то уютно, прочитать ей эту сказку.
Он вышел из автомата, предчувствуя, что эту сказку он ей не прочитает. Стас вспомнил, как однажды читал ее одной своей знакомой. Девчонка была маленькая, тоненькая, серенькая, с грустными глазами, и именно ей он как-то черканул на клочке бумаги:
"Что мне сказать тебе подруга -
Подруга бывшего подругиного друга,
Выпей вина - обрадуешься за себя,
Зачем-то выслушай меня -
Все расскажу и про нее и про себя,
Все больше на коленях у тебя ее я предаю,
Ее любя"
Он нагрянул к ней тогда случайно - она болела - и со словами "Ты только послушай это!" - поудобнее устроился в ногах большой разобранной постели. Он читал с упоением, меняя голоса и взмахивая руками, он поразил ее сентиментальностью, взрослой умиленностью, смешанной с отчаянием, перед их вчерашним детством, зашторил будущее и окантовал настоящее. Он играл на сцене ее кровати, превращаясь то в живого Андерсена, то в его наивно бесстрашных героев. Голос часто срывался, правой рукой он держал рукопись, а пальцы левой руки выделывали пируэты, лицо расползалось в улыбке, а глаза требовали, чтобы им верили. Стас вышел из автомата, предчувствуя, что он так и не прочитает Кате сказку, никогда.
Наконец, они оказались в незнакомой компании отдаленно знакомого приятеля. То, что компания была незнакомой, радовало - хотелось нового общения. Но это оказалось плохо, так как общего единения в тот вечер не получалось. То ли погода подкачала, то ли все сразу одновременно потеряли терпение. Стас следовал общему правилу - стереть среди чужих то, что резко выделяло его из толпы, чтобы не напугать и не оттолкнуть, и выпятить то, что присуще всем своей типичностью "Старики, я такой же, как вы". И только потом, оказавшись частичкой одной системы, завоевав прочное место в ее структуре, наконец, проявить себя "Старики, а я-то иной". Сразу заявить о себе значило для Стаса оказаться на сцене дешевого "позерства" и модного юношеского выделения собственного "я" на фоне вечной "толпы".
Квартира, в которой они оказались, была заставлена и увешена всякой всячиной, характеризующей ее хозяина, как человека сумбурного, чудаковатого и творческого, а, значит, безвозвратно потерянного не только в этой квартире с множеством мелочей, но и в самом себе. Стены до потолка покрывали плакаты, вырезки из журналов, карандашные рисунки на клочках бумаги, стихи, пришпиленные к обоям значками с советской символикой, фотографии без лиц - одни руки, картины с Малой Грузинской. Места было мало для большой компании, но все умудрялись как-то разместиться на диване, под зеленым торшером, под полками с книгами, с которых свисала цепь из оправ старых очков, среди каких-то проводов и нагромождения музыкальных инструментов и аппаратуры. Везде были разбросаны бумаги с текстами, стихами, нотами, незаконченными мыслями.
В тот вечер погода испортилась, и Стасу стало лень. Лень обняла его за плечи и заставила весь вечер протанцевать в полутемной комнате почти молча. Не смотря на модный у молодежи полумрак, он сумел разглядеть среди присутствующих ту самую серенькую знакомую, которой читал сказку, и почувствовал, что между ними есть что-то несказанное. Он грустно улыбнулся ей. Затем, он рассмотрел невысокого хорошо одетого молодого человека с широкой фернанделевской улыбкой, полушепотом снобистски рассуждающего о ценностях красоты, насмешливо посматривающего на своих собеседников, удивляясь тому, что некоторым не понятно то, что ему очевидно. Еще позже Стас перевел взгляд на светловолосого смазанного паренька, с готовностью и самозабвенной юношеской самоуверенностью вступающего сразу в несколько разговоров в разных углах квартиры, сбиваясь на подробности и уточнения, встречая возражения и отпор и, не видя этого, искренне доказывающего свою правоту. Между ними всеми периодически вырастала фигура хозяина дома, долговязого длинноволосого юноши с длинными руками и нервными пальцами, широкой искренней улыбкой и застывшим взглядом сквозь крупные оправы очков. Он явно хотел доминировать, имея на то очевидное право. Двигался он резко и неожиданно, сорил пеплом, закуривал и бросал, что-то утверждал и доказывал, хотел, чтобы все слушали его музыку, бросаясь к фоно, а потом замирал в каком-то созерцании. Стас не пытался найти ни связующего звена, ни самого себя среди высоких худых длинноволосых фигур молодых людей и водолазочно-джинсовых глазастых девчонок. Только в один миг он вдруг остановился и громко, нарушая уже создавшийся трепетный полушепот, продекламировал:
- Cтарики, что за традиционно-идиотское проведение увеселительно-пионерских мероприятий, словно на флэту первый раз собрались без предков. Вырубите эту муть, - он подскочил к вертушке и смахнул иглу. - Что за дешевые пьяные взгляды! Еще мгновение и вы разойдетесь, почти не зная друг друга, не понимая, зачем вы здесь, вы упустите мгновение, забыв имена девчонок, которых обнимаете. Давайте посмотрим друг на друга, давайте общаться, отбросив неосознанное понятие дружбы, гормональное возбуждение и стритово-снобистские разговоры. О любви разговора пока нет - срок ее действия, вероятно, мал, я не знаю, и мы еще не словили от нее кайфа. Но пусть она будет стимулом. Давайте искать новую форму общения. Давайте забудем условности и заглянем в глаза друг другу, а вдруг там уже ничего нет и никогда не было! Разве процесс гниения от собственной значимости уже стартанул? Эй, старики, кто вы? Что вы знаете о себе? Поверните глаза внутрь - ну как там? Или модный цинизм и самонадеянность нужны лишь для того, чтобы скрыть свою детскую закомплексованность? Долой философию, когда одиночество прет изнутри, когда предки стучат в туалет именно тогда, когда ты сидишь там с отпадными стихами. Что вас толкает к неестественному слиянию естественных порывов?
Стас замолчал, понимая, что его не слушают и его поиск новых форм жизни мало кому интересен. Хозяин дома играл на фоно свои вариации на темы Элтона Джона. Дотрагиваясь рукой до Катиной щеки, Стас почувствовал желание поцеловать ее. Но она отвела губы и отвернулась.
- Это пройдет, - прошептал он, обращаясь скорее к себе, чем к ней. - Ты отворачиваешься, ты делаешь мне больно. Мне еще не больно, а только пока мысль об этом, я плачу о себе. Но я знаю, что это болезненное мгновение пройдет, ведь это только мгновение, и мы ни раз будем себя оплакивать. Это пройдет. Нежность пройдет, боль останется. Уйдешь ты, останусь я. Ты заберешь с собой нашу нежность, я буду вечно беречь нашу боль. Я не боюсь сентиментальностей. Мне не страшны банальности. Банальности пошлы со сцены, громким голосом, но простительны между двумя. Между тобой и мной, между началом и концом, между уходом и ожиданием.
Автобус был почти пуст. Он провожал ее домой. Он не прочитал ей "Волшебную розу Христиана Андерсена" и говорить в тот момент не хотелось. Он молчал с удовольствием, ощущая подступающую теплую пустоту, смешанную с сумбуром слов: "что мне сказать тебе подруга, подруга старого подругиного друга", "...и снова на коленях у тебя сегодня я, ее любя...", время замедлялось, он улыбался широкой искренней улыбкой: "...нам волосы смешает встречный ветер, и снова нам понравится другдружкин рост".
Перед ними сидел сгорбленный человек, почти полностью исчезнувший в своем широком старомодном ратиновом пальто. Он совсем не двигался, вероятно, спал. Стас внимательно смотрел на него, ловя себя на мысли, что завидует ему. Он завидовал человечку за то, что тот, наверное, спал без снов, что ему никого не надо было провожать, а, следовательно, и возвращаться по опустевшим черным улицам, хныкающим дождями, совсем, совсем одному. Он завидовал и большому пальто, в котором можно спрятаться, превратившись в ком, и спокойно проспать до утра.
Потом Стас решил, что все-таки не завидует ему, а просто жалеет. У него не было Кати, не было в кармане пьесы, он никого не ждет и, если в его квартире и нарушается тишина звонками, то скорее это звонит будильник, а не телефон, он никого не встречает в толпе студентов, непростительно излучающих звенящий восторг юности, и, скорее всего уже что-то упустил, о чем-то жалеет, и ему уже давно тошно от своей самодостаточности.
Автобус остановился. Человечек резко вскочил и бросился к выходу, но у дверей остановился.
- Поезжай, водитель. Я проехал, теперь уже поеду до конечной,.. - он говорил громко, вытягивая гласные, словно вообще проверял свою способность строить фразы. Вернувшись на место, он передумал спать и повернулся к Стасу и Кате.
Он долго и внимательно рассматривал их, а они не возражали. Наконец, он серьезно сказал:
- Привет
Человечек был средних лет, вытянутое лицо его было похоже на яйцо. Это было как раз та самая «рожица», которую мы часто рисуем, чтобы рассмешить детей. С одной стороны она смеется, а перевернешь лист бумаги - плачет. Похоже, в тот момент «рожица» плакала. Глаза маленького человечка были водянисто-прозрачные, а бесцветные губы были по-детски поджаты.
- Привет, - буркнул Стас. Больше всего на свете он не хотел вести беседы с неприкаянными подвыпившими пассажирами ночных автобусов. Ему было просто лень открывать рот, шевелить языком, выдавливать из себя, как из тюбика, слова. Поэтому всем своим видом он показал, что не расположен разговаривать.
- Нет, нет, только не подумайте, ребята, что я вот... тут... пьяный и поэтому,.. - человечек говорил очень быстро, разглядывая пуговицу на Катином плаще. - Я ведь не просто так. Я вообще никогда ни с кем не заговариваю на улице, без причины. Просто сегодня день такой...
Стас уже чувствовал, что придется выслушивать традиционный монолог непонятого гения или, что еще хуже, человека, который думал, что у него все впереди, а оказалось, что он как все. Он усмехнулся и подумал, что же у него, Стаса, за физиономия такая, что он все время становится исповедником таких вот уличных философов.
- Веселый сегодня день, - продолжал человечек. - Утром поехал на вокзал встречать жену, а оказалось, что она уже вчера приехала. Затем, заехал в редакцию забрать рукопись - они сказали, что очень талантливо, но в этом году напечатать уже не смогут. У них очередь из блатных, - пояснил он. - Потом... вечером вот выпил за свое здоровье. У меня сегодня день рождение. Вот. Я поэт, - добавил он с некоторой гордостью.
- По - эт, - Катя улыбнулась. - Ну и как? Печатают?
- Я - профессионал. То есть это моя профессия, я на это живу.
- А что Вы еще умеете делать?
Человечек настороженно посмотрел на Стаса, но неожиданно заинтересованно подался вперед:
- Что Вы имеете ввиду? А что надо сделать?
Стас почувствовал, что очень хочет снять с этого человека его большое пальто и посмотреть, что же там внутри.
- Я - лирик! Я пишу о любви и розовых звездах.
- Вы в школе учились? Вам разве не говорили, что розовых звезд не бывает?
Что у Вас было по астрономии? - Стас хотел поскорей закончить начавшийся разговор.
- Почитайте что-нибудь, - попросила Катя.
Человечек как будто обрадовался, на секунду задумался, потом встал, запахнул потуже свое безмерное пальто, и, покачиваясь с пятки на носок, торжественно продекламировал:
Я стану холоден к тебе, как тот мороз,
А также стану колким я и злым,
Я стану молчалив,
И взгляд мой так морозно прост
И не растается былым.
Я стану в общем-то иным...
Мороз трескуч, узор чудесный,
Не глядя на окно, представил я его.
Сегодня я не смел нарисовать узор
Твоих бровей в окладе жидких и прямых волос,
И параллель - невзрачную улыбку.
Узор бровей, узор волос,
Намек незаплетенных кос,
Сегодня на рисунке я утолщу
Твой складный, чуть с горбинкой нос.
Возникла пауза. Человечек откашлялся.
- Бред какой-то, - наконец категорично сказал Стас. - И у Вас все такое?
- Ну,.. это из раннего, - попытался оправдаться маленький человек. - Могу прочитать что-нибудь про природу.
- Нет, не надо. Вы один живете? - спросил Стас.
- Да. А что?
- А почитайте из позднего, - попросила Катя, поглубже засунув нос в воротник свитера. Стас посмотрел на нее с укором.
Да, пожалуйста, - человечек снова встал, но потом сел и, глядя в пол, начал:
Я окна люблю зашторивать,
Чтоб не смотреть на людей,
Мне надоело пришпоривать
Бег затянувшихся дней.
Я хочу улыбнуться тоже,
Как делают это они,
Но как будто в темной прихожей
Проходят мои дни.
Мне надо найти двери,
Чтоб выйти скорее к ним,
И причаститься к их вере,
Как странствующий пилигрим.
Все молчали. Автобус продолжал скользить по вечерней Москве. В окна моросил мелкий дождь. Всем было грустно. Каждый думал о своем.
- Мне повезло, меня всегда очень любили, и жена, и дочь, и друзья, - говорил хозяин ратинового пальто. - Но потом, вдруг, куда-то все исчезли. Мне никто не говорил, какая это изнуряющая работа, любить, воспитывать, дружить. Все это требует времени, сил, это такой расход энергии, а мне надо было работать, писать, зарабатывать деньги. Я ничего не мог им дать из того, что они ждали. Человек всегда велик в намерениях, но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.
- Где-то я это уже слышал. Упущенные годы, одиночество. Вы вечно вздыхаете и находите всему объяснения.
- Я слышу голос категоричной юности, - горько усмехнулся человечек. - Я тоже жил смолоду надеждами, все думал, вот настанет что-то великое, захватывающее, и я в самом центре событий, с моими силами, талантами, и все тебя любят, и ты никому ничего не должен. А потом вдруг проснешься и видишь, что у тебя ничего не осталось, кроме тоски по прошлому и воспоминаний. И когда прошла эта твоя настоящая жизнь, ты так и не узнал.
- Какая печальная история, - вздохнула Катя. - Как жаль.
- Нет, нет, не печальтесь, милая девушка. Это только кажется, что мне грустно, но на самом деле я всем доволен. Не от того я доволен, что мне тепло, но мне тепло оттого, что я доволен. Это не я придумал. Это Спиноза сказал.
Стас отвернулся и посмотрел в окно. Было совершенно темно. Черные улицы скудно освещались фонарями. На ум сами собой, откуда -то из школьной программы всплыли стихи Бунина, за которые ему влепили пару, как за невыученное задание. А теперь строчки ожили сами собой и прошелестели куда-то в ночь сквозь замызганные автобусные окна:
Мы рядом шли, но на меня
Уже взглянуть ты не решалась,
И в ветре мартовского дня
Пустая наша речь терялась.
Белели стужей облака,
Сквозь сад, где падали капели,
Бледна была твоя щека
И как цветы глаза синели...
Память оборвала стихотворение, Стас вздохнул и посмотрел на Катин профиль. Он понял, что у них никогда ничего не будет. Автобус остановился, и они выскочили на промозглую улицу. Стас с грустью подумал, что еще секунда и его маленькая спутница исчезнет в большом спящем доме. Он ненавидел этот дом - дом, где она жила, потому что он был большой и значительный, потому что в нем шел бесконечный ремонт, потому что в подъезде всегда горела лампочка, потому что дом украдывал у него Катю каждый день и еще, потому что там ее ждала бабушка. А еще он думал о том, что придется тащиться домой, и как жаль, что Катя не живет на соседней улице. Они завернули за угол.
- Эй, - человечек спешил за ними, похожий в своем огромном пальто на летучую мышь.
- Эй, - он подскочил к Стасу и, проглатывая слова, заговорил. - Вы наверно думаете, я обиделся на вас. Вовсе нет.
Стас молчал, а Катя устало смотрела на назойливого собеседника.
- Вы, ради Бога, простите меня, - продолжал он. - У меня сегодня день рождения, и я хочу сделать вам какой-нибудь подарок.
Он беспомощно начал рыться в бездонных карманах своего нескладного пальто. Катя нетерпеливо взяла Стаса под руку и, стараясь сдержать раздражение, проговорила:
- Мы - музыканты, люди творческие, народ привередливый.
Человечек замер на секунду, затем медленно поднял глаза и мягко проговорил:
- Тогда я подарю вам пианино. Оно, правда, у меня дома, - пытался он оправдаться, как будто пианино должно было стоять где-нибудь здесь на улице.
- Оно старое, но очень хорошее. Сам я не играю. Дочка училась. Думал продать - жалко, - он говорил отрывистыми словами, делая перед каждым томительную паузу. - Вы его заберете себе. Может быть пригодится. Я хочу подарить его вам.
Стас задержал дыхание, чтобы не сказать что-то нелепое, а Катя уже была готова расплакаться.
- Ребята, милые, ну что же вы молчите! Мы сейчас возьмем такси, я тут рядом живу. Я все решил уже. Я подарю его вам. Мне совсем не жалко. А это, между прочим, очень хорошая фирма. Сейчас, сейчас...
Он засуетился, бросился к дороге с поднятой рукой, спотыкаясь и нескладно наступая в лужи. Катя испуганно подхватила Стаса за руку, пытаясь увлечь его за собой в сторону своего дома:
- Пойдем скорее, ведь он действительно сейчас поймает тачку...
Стас высвободился из ее руки:
- Я еду смотреть пианино. - Катя застыла на месте. - Мы же уже около твоего дома. До квартиры сама доберешься. Вон, у вас еще и cвет горит, - добавил он.
- Боже мой, что за чушь! - воскликнула Катя в отчаянии.
- Иди спать, ты устала, - улыбнулся в ответ ей Стас, но уже не смотрел на нее.
- Стас, - Катя неожиданно успокоилась и задумалась, как будто в чем-то сомневалась. - А куда ты его поставишь?.. Ведь у тебя уже есть...
- Скорее, скорее, две минуты - и мы уже на месте, - большое пальто махало с дороги, неуклюже ухватясь за дверцу такси.
Стас, охваченный странным волнение, бросился к машине, увлекая за собой свою маленькую плачущую спутницу.
Через десять минут они вошли в обычную пятиэтажку без лифта. Человечек решительно и быстро шел, глядя под ноги, словно со средоточенно считал ступеньки. На четвертом этаже, где не было света, большое пальто остановилось и стало долго копаться перед дверью в глубоких карманах. Стас уткнулся в шарф и улыбался. Он чувствовал, как дурацкая детская улыбка-лужа непроизвольно расплывается по его лицу, и он ничего не может с этим поделать. Он ощутил, что очень хочет играть, сесть за это пианино, почувствовать пальцами новые незнакомые клавиши, с силой ударить по ним и услышать совсем новые звуки, не те, которые должны быть и соответствуют аккордам, а совсем иные, новые созвучия. Но это услышит только он, и поймет только он. Он сыграет что-то безудержно веселое. Мелодия уже давно сложилась у него в голове, еще утром, бессознательно, в дисгармонии с его настроением. Это будет что-то очень веселое. Обязательно веселое, чтобы именно так завершить этот скучный день.
Он возьмет этот подарок, завернет его в большую целлофановую бумагу, словно покроет инеем, и наклеит табличку "Подарено", вместо "Продано" как ставят в магазинах. Он аккуратно снесет его вниз, на землю, в дождь. Когда же он завернет за угол, и дом и счезнет из вида, он выйдет на пустырь - большой и бесхозный, где скоро должны будут построить новый жилой дом. Он поставит пианино в самом центре этого пустыря и уйдет. Он уйдет не потому, что он бросит свой подарок, а потому, что ему надо уйти, на недолго, чтобы потом вернуться. Уйти, чтобы проводить Катю.
Когда они вошли в комнату, Стас сразу увидел свой подарок. Пианино одиноко стояло среди шкафов, столов и стульев, настенных часов, заварных чайников, одежды и книг. Человечек начал яростно все разгребать, очищая дорогу и на ходу смахивая пыль широким рукавом пальто.
Стас схватил первый попавшийся стул и кинулся к пианино, хлопнула крышка, раздался удовлетворенный смех. Катя стояла, прислонившись к косяку двери, сжимая пальцами какую-то труху от орехов и трамвайных билетов в кармане. Плакать уже не хотелось. Она с ужасом смотрела на маленького человечка, который, подпрыгивая, бегал вокруг своей чудной мебели, что-то напевая про свой день рождения.
- Сегодня дурной день, но в нашей власти организовать хороший конец. Не будем больше подлавливать друг друга на мелочах. Все происходящее - лишь маленькая сценка из водевиля, - веселился Стас. - Итак, легкая музыка завершает его!
Стас опустил пальцы на клавиши и взял подряд несколько легких аккордов. Пианино взвизгнуло, кашлянуло, а, затем, наполнило комнату глухим умирающим стоном, срывающимся и переходящим в беспомощную мольбу. Какие-то клавиши провалились беззвучно, и ожидаемые созвучия выстроились в длинную очередь у выхода, обречено осознавая всю невозможность своего существования. Стас растерянно уставился на свои пальцы, потом резко обернулся:
- Старики, а ведь пианино-то не играет. Да, - он покачал головой, - хороший конец не удался. Он усмехнулся, встал и пошел к двери.
- Я не знал, что оно так расстроено. Я не подходил к нему... очень давно, -человечек понуро сидел в кресле и задумчиво смотрел куда-то в окно. Потом он встрепенулся. - Но ведь его можно настроить, найти мастера. Это, наверное, не так дорого...
Стас подтянул шарф, вздохнул и сказал:
- Лень.
Уже с лестницы он крикнул: - Прости, старик, жаль, что водевиль не получился. Ты продай его - деньги будут...
Они возвратились к Катиному дому уже совсем поздно. Стас попытался поцеловать ее, но она покачала головой: "Нет, я ухожу..." и скрылась в подъезде.
Стас шел по ночным московским улицам, укутавшись в длинный шарф, подняв воротник своего узкого пальто, он широко улыбался, шлепая по мартовским лужам, и в его голове прокручивались последние недосказанные строки:
Уже полураскрытых уст
Я избегал касаться взглядом,
И был еще блаженно пуст
Тот дивный мир, где шли мы рядом.
Москва, 1985.
